Когда гаснут огни

Аджай, Эльсвейр, 4Е 73.

Ветер. Слабый, горячий, он едва трепетал в коронах тяжелых декоративных листьев. Чернота наверху собиралась в купол, испещренный филигранью звезд. Посреди них застыли, неподвижно вращаясь, яркие и четкие луны. Их обычные цвета казались смазанными и погруженными в вязкий мед. В них отражалась пустыня – как в зеркале, как в собственной короне.  
Особняк светился собственным заревом, поднимающимся от щедро зажженных ламп. Здесь не скупились ни на что – ни на лепнину, украшающую стены, подставленные немилосердному жесткому ветру, ни на бессменные цветы, выдыхающие сладкий и едва тошнотворный аромат из фиолетовых чаш, ни на бассейн, от которого тянуло сквозь двор едва ощутимой и влажной прохладой. Ткани развевались в распахнутых дверях обоих этажей, полупрозрачные, расписанные неразличимыми с такого расстояния узорами и сценами. Здесь были лестницы, уходящие в сад позади. Здесь были балконы, гордо и в то же время изящно выступающие вперед, позволяющие смотреть поверх заборов и крыш на пустыню и на город, оставаясь в тени, оставаясь почти незаметным. Тени застыли на фоне мутного света, доносящегося сквозь шторы – слуги, сторожа. Местами сверкал и тут же пропадал блеск оружия, начищенного, как на парад.
Змеиный язык, вырывающийся между сухих губ. Глаза – золотые, как две громадных монеты.
Под мерный шорох приблизился, уже на ходу сгибаясь в поклоне, пятнистый катай. В полный рост он возвышался бы над большинством присутствующих, теперь на загривке топорщилась черная шерсть, а глаза смотрели исподлобья. Ленты от шапки свешивались по обе стороны головы. Светлая церемониальная рубашка белела под халатом, стелящимся почти до земли. Он не носил обуви - было незачем.
- Добро пожаловать, - донесся мягкий рокочущий голос, в котором отчетливо слышались нотки звериного ворчанья, - прошу вас следовать за мной.        
Он вел их недолго, лишь по короткой тропе, отделяющей ворота от парадного входа в поместье. В дверях стоял сам Ра’Авассид, совершенно равнозначное смешение мера и крупной кошки, кажущийся в многослойной длиннополой одежде намного больше, намного представительнее, чем позволяла то его собственная форма. Он не стеснялся демонстрировать свое богатство, но, стоило отдать ему должное, не кичился им и не пытался подменить реальных достижений. Его уважали – за дело. Его наряд, каким бы претенциозным не мог показаться незнакомому с местными нравами чужаку, был долгом моде и традиции и не более того. Вор, контрабандист, по достоверным слухам – торговец наркотиками, гостеприимный хозяин вечера не производил впечатления не только прощелыги, но и просто меркантильного хитреца. Черты его лица были тяжелыми и исключительно благородными, взгляд – полным расположения и искреннего почтения к каждому из приглашенных гостей. Вопреки шику, окружавшему его со всех сторон, он казался едва ли не набожным в своей сдержанной консервативности и очень быстро начинал казаться еще и мудрым, заслуженно ли или нет, благодаря ли удачно подобранному образу или личному качеству.
Впрочем, в городском совете Аджая действительно не было идиотов.
- Я рад, что вы приняли мое приглашение, - обратился он ко всем сразу, учтиво и едва заметно наклоняя голову перед каждым в отдельности и делая шаг в сторону от дверного проема, - теплой ночи вам, уважаемые, доброй ночи. Стол уже накрыт.
Его явно никак не смущала очевидная нетипичность своих гостей по меркам Эльсвейра, равно как и разнообразие предлогов, под которыми созвал их всех на званый вечер. Среди них было четверо редгардов, один - несомненно воин по физической подготовке и сложению, возвышающийся над большинством присутствующих темной строгой фигурой. Его соотечественник, чуть более светлый по оттенку кожи – деталь, почти незаметная в ночном сумраке, но легко свидетельствующая о смешанном происхождении – выглядел по соседству особенно аскетично и худощаво. Последним он едва напоминал идущего рядом светлокожего бретона, чьи достаточно молодые черты странно сочетались с признаками намного более старшего возраста. О нем, потомке давно осевшей (и обедневшей) в Аджае аристократической семьи, слышали многие представители высшего общества – но вещи бесплотные и преимущественно пустословные. В последнее время его редко звали на приемы, и все-таки сложно сказать, кого здесь было неожиданней встретить – его самого или его противоположность и отражение, еще одну дальнюю уроженку Хаммерфелла и наследницу чрезвычайно удачливого торговца, среди злых языков известную как совершенная прожигательница жизни, на восторженных устах – как безжалостная и оттого не менее притягательная душа компании. Четвертый в компании редгард, мрачный обладатель массивных мышц и многочисленных шрамов, держался подле женщины как безмолвный и верный страж. И малоизвестной тенью, слугой творчества, не снискавшим покуда ни широкой известности, ни достойного состояния, был последний и шестой, тоже бретон – насколько можно было предположить по его внешности - притягивавший к себе удивительно мало внимания.
Всех ввели в прихожую, украшенную древесными панелями выдержанных темных тонов, блестящую приглушенным светом многочисленных ламп, заключенных в узкие, вытянутые стеклянные соцветия. Золотое свечение отражалось от пола и стен, звенело в бокалах, видневшихся на подносах стоящих в отдалении и полной готовности слуг.
В дальней же от входа стене виднелись полуоткрытые створки высокой резной двери, за которыми виднелась высокая сводчатая комната. Без стульев, она была выложена подушками, окружающими низкий стол, на поверхности которого угадывались очертания столовых приборов и широких, плоскодонных тарелок. В стороне можно было разобрать даже вытянутые шеи и мятые шланги кальянов, пока еще не разожжённых.                                                                
И повсюду – пряности, специи, ароматический дым, невидимый глазу, но забирающийся в нос и вниз по горлу.
Не замедляя шага, Ра’Авассид достиг дверей в гостевой зал и первым сделал внутрь несколько шагов, разворачиваясь вполоборота и широким жестом предлагая занимать места.


Разношерстность гостей показалась брату Та'иру крайне занятной. Впрочем, он уже привык к хаджиитской эксцентричности, пусть и пока не научился понимать ее. Хотя, конечно, то, что он уже знал, ставило возможность понимания в будущем под сомнение. Также ему подумалось, что его одеяние несколько неуместно на званом вечере, пусть это и была его парадная ряса, та самая, в которую надлежало облачаться для проповеди по большим праздникам, отличающаяся от бытовой и походной значительно меньшей изношенностью и красивой вышивкой по краям. Эта мысль даже позабавила, но юноша напомнил себе о смирении и выкинул всякий мусор из головы. Все, что имеет значение, это поручение отца-настоятеля Бартела и то, что ему было обещано в письме - надежда на прогресс в затянувшихся и медленно закатывающихся в тупик поисках. Все равно он не собирался тратить выданные настоятелем средства на тщеславие в виде приобретения нерегламентированной уставом одежды.
Он не стал разглядывать остальных, хотя его и мучало подавляемое любопытство. Его взгляд в сторону каждого из них ограничился рамками приличий. Впрочем, на разряженную женщину юноша и вовсе постарался не смотреть. Не боится греха, развратница. Нет, нельзя, осуждать и не одобрять не его место.
Та'ир приветствовал хозяина дома так, как приличествовало приветствовать званых гостей в монастыре - поклоном куда более глубоким и почтительным, пусть и не подобострастным. Молодой человек опустился на подушку одним из последних, усевшись на колени и сложив руки перед собой. Теперь он смотрел на хозяина, спокойно и внимательно ожидая, что тот огласит причину этого собрания.


Дом выглядел недурно. Такие дома бывают у тех, кто не скупится. Далеко не все из богачей приятные в работе личности, но они редко скупятся на оплату сделанной работы. Статус налагает негласные требования к расточительности. Неписанные законы между богачами. Но торговцы... торговцы дело иное. Они всегда знают что хотят, они скажут тебе ровно столько, сколько сочтут нужным. И никогда не заплатят тебе больше, чем ты заработал. Меньше денег, больше головной боли. И всё же, именно с ними работать куда приятней.
Фарид продолжал повторять про себя какая это удачная идея, привычными движениями сбивая пыль с лёгких кожаных сандалей своим посохом. К даэдра всё, иметь дело с каджитом-контрабандистом никогда не приятно и ещё реже безопасно. И всё же он тут, чистит ботинки перед входом в двор его особняка. Беглый взгляд по остальным пришедшим добавил его настроению новый оттенок мрачности. И наличие в списке приглашённых меров его беспокоило меньше всего. Как там говаривали норды с севера, и радостный босмер под вьюгой завоет аки волк? А от этой вьюги за милю несло политикой и "социальной подоплёкой, представляющей непосредственный..." и далее по тексту самых занудных имперских книг. Ничего не делает политику более притягательной и восхитительной, как возможность наступить на ненужные пальцы в неправильном порядке. И тут возникает, он, излучающий уверенность своей глупой улыбкой, во главе специалистов по запихиванию скрибового желе назад во все задницы, из которых оно вывалилось. Что-то подсказывало, что список специалистов по этой части он будет возглавлять вне зависимости от того с какой стороны начинать его читать. И на обороте незримой бумаги красными светящимися буквами значилось "Приятного дня!".
Фарид не особо пытался скрывать свой скептицизм. Хозяин дома не смахивал на дурака, а его приглашали сюда не рожи корчить и глупо ухмыляться. Это ведь и сыграло роль? Что его пригласили. Отсутствие обыска несколько удивило Фарида. Как звучала поговорка среди иных рага - "имперцы становятся богатыми окружая себя друзьями, а каджиты - врагами". Возможно, хозяин дома всё же был очень не глуп и узнал о Фариде куда больше, чем он того бы хотел. Что же, посмотрим что этот торговец сочтёт нужным рассказать. Рука Фарида была открыта и выставлена напоказ. Лёгкая кожаная защита выглядела достаточно поношеной, а его кошель достаточно пустым, чтобы на него не зарилось большинство воришек в местных подворотнях. Простой деревянный щит с парой выщербин на краях, висевший на его спине, явно нуждался в починке, а то и замене. Лишь изогнутый клинок, висевший в простых, но добротных ножнах, придавал его внешнему виду хоть толику серьёзности. А все остальные козыри он предпочитал скрывать поглубже от цепких глаз каджитов.

В ответ на прозвучавшее приветствие хозяина дома, Фарид лишь хлопнул кулаком по груди и чуть склонил голову. В иных обстоятельствах, он проявил бы куда больше вежливости. Но судя по пёстрому букету, который собрал торговец, найдётся более чем достаточно личностей, чтобы выполнить и перевыполнить этот план за него. Интуиция вторила разуму, предлагая повременить с бросанием бисера в случайных направлениях. Особенно в присутствии каджитов. Последний раз, когда он проявил излишнюю вежливость в этом городе, всё кончилось на куда более прозаической ноте.
По крайней мере, мероприятие обещало быть весьма интересным. Две дамы души не чаяли в своих гардеробах. Видимо настолько, что захватило по шкафу и двум соответственно. Как местного покроя, так и более привычного его взору. Шкафы из редгардов выходили знатные, не хуже чем из орков. Также непоколебимы, молчаливы и с просветлённой мыслью на лице "кирпич?". Вызывали необоримую гордость за свою нацию, в воде ей всей тонуть. А вот вьючные альтмерши, безусловно, были внове даже для путешествовавшего Фарида. Данное зрелище противоестественно приятно грело его изнутри при каждом взгляде, но он всё же подавил глупую ухмылку, которая рвалась на лицо с даэдрической силой. Выбрав себе местечко чуть поодаль от мебели, он решительно сел на подушки. Положив посох на колени, он с нескрываемым интересом начал оглядывать богатую на детали обстановку. Но быстро опомнился, и неимоверным усилием придал более подобающий вид своему лицу. "Кирпич?". Уголок рта предательски дёрнулся вверх.


Когда ночь пришла, Морвейн Рид был готов.

Ночь нависла над городом, разливаясь необъятным чернильным пятном над головой, и теперь неизбавимый, тяжёлый и давящий накал чуть сбавил силу – он всё ещё оставался где-то рядом, и сухие горячие ветра, его призраки, прекрасные уже хотя бы своей невесомой бесплотностью, теперь гуляли на свободе; возможно, одного их касания уже было бы достаточно, чтобы увести Морвейна хотя бы и на край света в такую ночь, как эта. По счастливой случайности, идти приходилось куда как ближе: около получаса неспешным прогулочным шагом, если знать, куда идти, и не забывать о разумной осторожности.
Он потратил совсем немного времени ранее, чтобы привести себя в порядок – приодеться, умыться, «отряхнуть с себя пыль веков», чьему влиянию он добровольно отдавался день за днём с отдачей, слабеющей и нарастающей в непрерывном замкнутом круге. Решение оставить свои изыскания сегодня вышло неожиданно легко, как не бывало почти никогда – но ведь и цель того, пожалуй, стоила. Негромкий щелчок закрывающегося замка на подвальной двери и несколько размашистых шагов по пологой лестнице вверх, в пустой холл, навстречу миру – это не конец вечера, это только начало.
В прихожей Морвейн ненадолго замер перед тяжёлым напольным зеркалом, тускло блестящим в свете двух лун. Давно не мытое стекло мутилось, и по углам его прикрывали паутинные наросты, и всё это надёжно укрылось в полночной темноте, поэтому он в большей степени представил себя, чем увидел – высокая стать, голова вполоборота и полуседой хвост до лопаток, а под ними – тёмный безрукавный камзол, бежевые рукава рубашки, небрежно зашнурованные вокруг щиколоток башмаки. Он не знал, но верил и, более того, был убеждён, что большего этим вечером не понадобится.
Входную дверь он запирать не стал – даже если бы незваный гость вздумал поживиться чем-нибудь в их приюте, он бы ушёл ни с чем; всё, что там осталось ценного, теперь было надёжно укрыто подвальным замком.

Прогулка сама собой выдалась неспешной – его взгляд всегда был жаден до ночных улиц, таких разительно прекрасных в своей опустелости. Поначалу был только шорох и шелест в тесных проулках бедных кварталов – здесь многие не видели разницы между днём и ночью, и были ещё другие, крадущиеся и явные, опасные тени, чей недобрый взгляд нет-нет да и настигал тебя вдалеке от скоплений факелов, заставляя передёрнуть плечами и вжать голову, признавая себя жертвой; их нужно было избегать, и делать это осторожно. Но по мере приближения к центру свет поначалу редких и тусклых фонарей крепчал и разгорался, дома расступались, а мостовая укладывалась всё ровнее. Морвейн бывал там нечасто, больше в юности, и многое позабыл; теперь образы его памяти, потускневшие и пообветшавшие, побитые ушедшим временем, разгорались новыми красками и с новой силой.
Его чувства времени хватило ровно на то, чтобы прибыть вовремя, и он не успел свести даже мимолётное знакомство с другими гостями – приглашение воспоследовало лишь несколькими минутами позже того, как он замер перед воротами, и он успел лишь только бегло окинуть взглядом пределы, в которые был заключён особняк. Зову он последовал без колебаний, и шаг в давно забытое прошлое сделал с таким достоинством, какого сам от себя и не ожидал.

В залу Морвейн вошёл одним из первых, бегло и, возможно, не вполне учтиво ответив хозяину лёгким кивком на ходу – это, в любом случае, прошло мимо его сознания; когда-то давным-давно заученное движение теперь, случайно вырвавшись, оказалось чисто машинальным. Сам он недалеко отошёл от входа: вперёд и чуть вбок, к ближайшей горке подушек – и уселся, раскидав ноги и провожая хозяина дома пристальным, неморгающим взглядом, в котором читался явный и мягкий ровно настолько, чтобы не казаться назойливым, интерес.


В этой ночи все было…. Удивительным. Слишком мало знакомых лиц. Слишком мало людей в целом. Слишком непохоже на Ра’Авассида, если уж с самого начала. Обычно его приглашения подразумевали что-нибудь другое. Веселое. Без его непосредственного участия, с легким отчужденным взглядом откуда-нибудь сверху, но веселое. Тут же все пока что было скучным и не осмеливалось даже намекнуть на что-нибудь интересное. Разве что подозрительное.
Ее одежды не привлекали лишнего внимания своей откровенностью, богатством или чем-либо другим, как и минимум украшений не резал глаз, потому что обычно на таких встречах этого и не нужно было, очень уж быстро с одеяниями приходилось прощаться. Полностью воздержаться, однако, от возможности лишний раз кого-нибудь привлечь Клесум не могла, а потому одежды ее в основном были полупрозрачные, мягкого бежевого оттенка, как маленькая недосказанность между ей и смотрящим. Впрочем, виду ее любимца-телохранителя, державшегося за спиной хозяйки и одаривающего всех взглядом чрезмерно холодным, чтобы быть названым нейтральным, полагалось слегка умерить возможный, - хотя, от кого же? – пыл. Ее черные глаза весело, сквозь слабый прищур, рассматривала присутствующих. Нет, пыла ей ожидать не приходилось. Даже жаль.
Девушка пропустила вперед остальных, чтобы ненадолго оказаться наедине, - если это можно было так назвать, - с хаджитом. Улыбнулась многообещающе, протягивая руку для чужого поцелуя, но поспешила быстро ее убрать, жарко зашептав об общей с мужчиной страсти что-то крайне важное и не терпящее отлагательств. Маленькая интрижка. Можно понаблюдать за реакцией остальных гостей, но Клесум интересовало не столько это, сколько причины ее доброму другу приглашать всех этих остальных. Разве ж они раскроются с ходу? Придется, видимо, отложить это на потом, когда Ра’Авассид ожидаемо оставит ее без ответа и она будет вынуждена обратиться к сведущим людям за парой секретов.
Место оказалось выбрать сложным, хоть редгардка не колебалась и пары секунд. Поближе к тому, где полагалось сидеть хозяину, по правую руку, расположившись на паре подушек в непринужденной позе. Всем своим видом она излучала довольство и абсолютное спокойствие, будто получала наслаждение от всего происходящего или даже контролировала его. Их. Все вместе. Запах, который впитался в ее черные-черные волосы, прибранные в две косы, одежду и смуглую кожу, мог говорить сам за себя, если кто-нибудь из присутствующих хоть немного был знаком с подобным способом расслабления. Ни на ком из присутствующих ее взгляд не задерживался достаточно долго, чтобы быть расцененным хоть как-нибудь, зато телохранитель в этом плане работал за двоих, сверля взглядом любого желающего.

Слуги приблизились как можно более бесшумно. Бокалы заблестели совсем рядом с головами присутствующих, наполненные жидкостями разных оттенков и разного запаха - преимущественно сладкого, но в отдельных можно было разобрать резкий, кислый винный привкус. Отдельный слуга, молодой паренек из породы сутаев, пошел по внешнему кругу, беззвучно, одними жестами предлагая желающим выбрать заправку для кальяна. Приближаться с этим к Та'иру он, правда, не рискнул, и долгое время мялся, прежде чем просто двинулся к следующему по счету гостю.
Ра'Авассид благожелательно наблюдал за совершающимися в комнате эволюциями. Он не повел и бровью, когда закрылась мягко ведущая в залу дверь, и помещение окончательно погрузилось в светлейший сумрак, разгоняемый светом многочисленных ламп. По обе стороны комнаты, наполовину скрытые длинными алыми шторами, виднелись стрельчатые створки окон - неясно, куда ведущих, но плотно закрытых и не пропускающих ни единого отблеска внешнего света.

- Теперь, - заметил хозяин неторопливо в относительной тишине, - когда мы можем приступить к трапезе и беседе, мне хотелось бы выразить отдельную благодарность за ваше присутствие здесь.
Он сделал небольшую паузу, поправив воротник своего одеяния и едва склонив голову перед невидимым и крайне авторитетным слушателем.
- Оно может означать больше, чем всем нам пока что кажется. Оно уже означает больше, чем, должно быть, представляется многим из вас - но я не стану долго держать вас в неведении, поскольку не это, ни в коем случае не это является моей целью.
- Скажите мне, - продолжил он, обращаясь ко всем одновременно, - и, прошу, поборите в своей душе сомнения и излишнюю скромность и ответьте со всей искренностью. Не казалось ли вам когда-нибудь, что вы предназначены для более великих вещей, нежели те, с которыми вас успела столкнуть судьба? Более грандиозных, чем все, с чем встречается большинство живущих под этим небом?
Его взгляд не был абсолютно чист, когда он это говорил, не был абсолютно беспокоен. В глазах угадывалось сомнение, как если бы, произнося слова заранее подготовленной и необходимой речи, он уже чувствовал в них некую фальшь, несоответствие действительности. И в то же время это ощущение было именно таковым - ощущением, слабым и зыбким, не имеющим под собой никаких верных оснований.
- А если не хочется говорить, то хотя бы задумайтесь снова над этим вопросом. А также и над еще одним.
Он обвел всех и каждого пристальным взглядом, который не казался неприятным лишь потому, что умудрялся оставаться вежливым.
- На что вы готовы пойти ради собственного величия? Вообще, кажется ли оно вам нужным?


Зеленоватые крапчатые блики, россыпью пляшущие по бледному лбу – теперь света было мало хотя бы и для того, чтобы сохранить оттенок даже в такой близости, об отблесках дальше расстояния вытянутой руки можно было бы и не мечтать. Не сказать, впрочем, чтобы Морвейну не было всё равно.
Он полусидел, откинувшись назад, и рассеянно глядел сквозь застеклённую, резко пахнущую, ярко-зелёную муть как будто бы вперёд, но на деле – медленно блуждая вокруг с неослабевающим вниманием, цепляя детали и собирая недосказанности; бокал медленно вращался в его пальцах, раскидывая монотонный калейдоскоп по лицу и воротнику. По мере того, как шло время, он всё меньше и меньше чувствовал в себе ту приятную долю спокойствия, которую хранил в себе изначально и которую насильно удерживал сейчас в облике. Хотелось действия. Слов. Энергии. Что угодно, лишь бы пришло на смену этому вальяжному и вязкому ожиданию, где так легко замкнуться в своих мыслях и упустить тот действительно важный момент, когда действие начнёт набирать обороты.
Он потянулся, встряхнулся, одним глотком окончательно расправился с наливкой, сладковатой на вкус и отдающей каким-то незнакомым ему, резко травяным оттенком – вовремя. Всё на миг затихло, и затем заговорил хозяин вечера.

Губы Морвейна тронула странная, почти скабрезная улыбка – не больше чем на миг, и только в начале речи; потом она растворилась, исчезла, тенью притаилась в углу рта и укрылась на дне светлых немигающих глаз. Он смотрел собранно и насмешливо, почти что назойливо в своей пристальности, но не застеснялся, даже не дрогнул, встретившись взглядом с хаджитом – вгляделся в тёмное золото зрачков собеседника, задержался – на секунду, две, десять. Потом показательно, с видным усилием моргнул.
Второй вопрос, кажется, тронул его меньше; улыбка ушла, напряжение во взгляде ослабло и ушло куда-то вовнутрь; из пальцев выскочил и беззвучно скатился на пол по складкам одежды небольшой хрустальный бокал, оставляя за собой шлейф тускло поблескивающих изумрудами в полумраке капелек. Он помедлил немного, потом качнул головой – дважды, сначала слабо, вяло, затем энергично, уверенно и заметно.


Вторая дама, которую Та'ир разглядел только чуть позже, тоже не отличалась смирением. Собственно, это выглядело соревнованием в презрении приличий, хотя, собственно, ничего большего он от дам высшего света и не ожидал. Вспомнилась та, которой хватило наглости не просто заявиться в мужской монастырь, но и при этом одеться примерно подобным образом. Отец-настоятель тогда был багровый от гнева, хотя так и не нагрубил высокородной нахалке. Юноша мысленно вздохнул, попросил у Мары благословения отцу Бартелу за терпение и наставление на путь истинный и прочел первые слова молитвы Маре о защите от искушения раз десять, как мантру.
Он вежливо покачал головой в ответ на предложенный бокал, а на паренька с заправкой для кальяна вовсе не обратил внимания. Пост есть пост, да молодой человек и не приучен был к излишествам. Сейчас его все равно интересовало только то, зачем хозяин дома собрал их. Особенно такую... странную компанию. Пока что в этом не было особой логики.
Слова хозяина... насторожили и окончательно сбили с толку. Однако стало ясно, что если он что-то и узнает о искомых рукописях в этом доме, то это не главная причина, по которой его - и остальных - пригласили сегодня сюда.
Более великих вещей. Более грандиозных вещей, даже... Казалось ли сироте, подобранному настоятелем с улицы в подростковом возрасте, отученному от греховных вещей вроде воровства, пусть и не по злобе совершенного, а от большой нужды, и от тех пор почти все время, кроме последних двух лет, проведшему в послушниках и искренне следующему учению Матери Мары, а после, все еще в слишком юном возрасте, посвященному в монахи, по слухам, из-за опасений настоятеля, что вновь возьмется за старое... так вот, казалось ли этому молодому человеку, были ли у него, отбросив сомнения и ненужную скромность, мысли о величии?
"Никогда не лги, хотя бы самому себе."
Брат Та'ир не ответил, но взгляд его пристально уперся в лицо хозяина. Неуместность нарядов дам, настоятель, поиски - он забыл обо всем этом, в пользу одной, более простой мысли, не находившей ответа.
"Зачем... зачем тебе знать это?"


Внимательный взгляд Фарида продолжал осторожно изучать хозяина и, по возможности, присутствующих. Пока не стоило заводить знакомства и давать повод остальным присутствующим для оных. Его искушённость в политике ограничивалась чётким пониманием, насколько он не искушён в политике, особенно Эльсвейра. А политика такое болото, в котором ты увязнешь не то чтобы неосторожно ступив, а просто сказав "Добрый день" определённому человеку. И после этого от тебя уже могут ждать услуг, у тебя уже могут появиться недруги. Или хуже того, в очередной раз придётся обсуждать проблемы зависимости доходности торговых маршрутов от последнего указания старшины какого-то городка. Благо, остальные собравшиеся пока проявляли деловую сдержанность.
Когда поднесли напитки, наёмник поднял ладонь, отказываясь от широкого выбора не глядя. Возможно, с его стороны было излишне грубо не вкушать предложенные яства и не пробовать дорогие напитки, но Фарид предпочитал обсуждать работу на свежую голову. Слабовольные наёмники, любившие набивать брюхо и пьянствовать за счёт потенциального работодателя до заключения контракта, вызывали у него отвращение. Впрочем, он избегал дурмана и во время работы. Плох тот наёмник, что не готов в любой момент времени отрабатывать вложенные в него деньги.
Не притронувшись ни к напиткам, ни к еде, Фарид положил руки на скрещенные ноги и терпеливо ждал, когда хозяин дома перейдёт к делу. Ему никогда не нравились излишне долгие вступительные речи, и хождение вокруг проблемы. Но он уже давно привык к тому, что многие аристократы и успешные торговцы предпочитали определённый обряд, своеобразную мантру перед обсуждением дел насущных. Его в определённой степени даже забавлял этот почти религиозный элемент поведения в, нередко, отнюдь не святых людях при деньгах. То упорство, с которым они неукоснительно следовали обряду, необходимой череде слов, поклонов и жестов.

Как он и ожидал, каджит начал свою речь издалека. По крайней мере, он пропустил обычное "поправилось ли здоровье вашего отпрыска, глубокоуважаемая?" и "был ли путь милостив к вам, благочестивый?". Тем не менее, туманные намёки и философские вопросы были не лучшим способом начать обсуждать проблему, по его личному мнению. Вздохнув, Фарид избавился от каменного выражения лица, и вопросительно посмотрел на хозяина дома. Похоже, тот был серьёзен в своём вопросе. И остальные, по большей части, отнюдь не торопились выкладывать свою душу в его цепкие лапы. Прижав палец правой руки к виску и чуть прикрыв глаза, наёмник тихо ответил:
- Вино не выйдет из виноградного сока без выдержки, клинок не сделать без ковки и закалки. К чему иллюзии о собственном величии, если ты не способен его заслужить. К чему прыгать, когда идёшь по дороге. Каждый шаг подводит меня ближе к моей цели. Если дорога вильнёт в сторону - что же, возможно, это ещё один повод закалить мой клинок. Если она свернёт в противоположную сторону - дорог много, больше чем людей в этом мире. Не стоить думать о себе более, чем ты есть. Клинок из лучшей стали затупится и сломается, если молотить им по стене замка.
Фарид ещё раз вздохнул и посмотрел на реакцию каджита. После чего резюмировал:
- Зачем задавать два вопроса, если ответ един.


Дым был ей к лицу. И не только к лицу. К медленно вздымающейся и опускающейся груди, слабо спрятанной за тканью платья, к тонким пальцам, то и дело скользившим то по ее колену, то по шлангу кальяна, то по бокалу, полному чего-то совершенно чарующего. Вся Клесум в нем становилась отточеннее, яснее, несмотря на свойство дымки скрывать все, что ее касается. Девушка заметно оживилась, хотя все, что она сейчас делала, должно было привести к абсолютно противоположному эффекту. Она заглядывала к гостям прямо в глаза, подолгу не отводя своих. Это могло сойти за предложение посоревноваться или вызов, но этот мягкий взгляд, обволакивающий взгляд, почти материнский, если бы только не оголяющий самым наглым образом, не мог нести в себе и толики подобного. Наверное. Гостям лучше было видно.
Вопросы хаджита застали ее в тот очередной момент, когда мундштук был в ее губах. Выдохнув носом дым, Клесум с легкой насмешливостью проследила за реакцией юноши, - мужчины ли? - и за оставленными на его одежде каплями, ровно в том направлении, в котором они появились. Улыбаясь, она потянулась через стол, открываясь еще чуть больше возможного, и, чуть заигравшись пальцами с бокалом, вернула ему владельцу. Ни на секунду не прекращая при этом смотреть в глаза ему за все время происходящего, от чего ее смена внимания и вид после, такой, будто ничего особенного сейчас и не было и Клесум резко потеряла всякий интерес, выглядели особенно странно. Маленькая подачка никогда не бывает лишней, правда? Особенно тому, кто давно от такого отвык. С таким забавно играться.
Присутствующие, пожалуй, начинали исправляться, становясь постепенно все интереснее. Или же это было результатом всего употребленного и смешанного. Или же все вместе, трудно было сказать. Порадовал и философский ответ воина, на вид не нуждающегося в философии вообще, и неожиданная ошибка данмерки, от которой на губах редгардки расцвела едкая, словно кислота, улыбка, широкая чуть ли не от уха до уха. Девушка воздержалась от замечаний, просто подметив про себя непозволительное, в таком-то возрасте и с таким-то багажом эмоциональных и прочих грузов, поведение и веселясь от одной мысли о том, что служанка ее намного больше подходила на нынешнее место хозяйки. От нее хотя бы навряд ли можно было бы услышать такую дерзость в сторону хозяина дома, к которому она пришла в гости.
- Не кажется, - Клесум прервалась, чтобы втянуть в себя еще немного дыма и чтобы дать возможность окружавшим прислушаться к ее голосу, глубокому, завораживающему. Выдохнув медленно, она продолжила, - Но не откажусь выслушать предложения, кроющегося за таким прекрасным вступлением. Ведь оно там кроется, правда же?


Ра'Авассид выслушал немногочисленные ответы с таким довольным выражением на лице, что перебить его не смогла даже грубость данмерки. Он не перебивал, не выказывал ничем поощрения или несогласия, только слушал, как священник на исповеди, разве что с намного более одобрительным и даже в чем-то мечтательным видом. На самом деле, как легко мог убедиться каждый, достаточно знакомый с искусством чтения чужих эмоций, он не мечтал. Он готовился к чему-то грандиозному и опасному одновременно, то заглядывая вглубь себя, то мимолетно обращая зрачки вверх, в ожидании милости от невидимого отсюда неба.
Наконец, когда затих последний звук чужого голоса, он выждал еще несколько секунд и перешел к тому, что так хотел сказать. Слуги неспешно отступали назад, к стенам. Пламя светильника за спиной Ра'Авассида светилось, обволакивая его обманчиво массивную фигуру золотым покровом, и на его фоне благочестивый преступник казался внушительнее, чем был, и из торговца начиная походить на жреца или святого.
- Я собрал вас здесь, чтобы сообщить вам важнейшую вещь, имеющую к каждому из вас самое прямое отношение, - сообщил он неожиданно повседневным и живым голосом, резко противоречащим и облику, и тону, - которую сложно объяснить, не показав, и которую некоторым может быть сложно принять, но если я сейчас лгу вам, - он поднял руку, рукав которой медленно и громоздко сполз с запястья к локтю, - то пусть не иметь мне впредь ни своих пальцев, ни головы. Вы оказались под этой крышей не просто по своему почину или моему приглашению. Вы оказались здесь по воле судьбы, той же, которая привела каждого из вас - или предков каждого из вас - в этот город, столь далекий от места, которое вы когда-то звали родиной. Вы более, чем отдельные личности. Вы избраны богом, моим богом, нашим общим будущим богом, чтобы стать его плотью и кровью, его воплощением на этой земле.
В его речи не было экзальтированности, свойственной иным проповедникам, не было благоговейного страха или экстаза. Он говорил четко, уверенно и достаточно громко, чтобы его хорошо расслышали по всей зале, с той же непоколебимой уверенностью в реальности и торжественной обыденности обсуждаемых вещей, что и глашатай на трибуне. С тихим скрипом разошлись в стороны створки окон, наверняка соединенные с неким общим механизмом. За ними оказались зеркала из темного вулканического стекла, развернутые под строго определенным углом по отношению друг к другу. Немедленно поймав пламя свечей, они загорелись по всей плоскости равномерным рыжим светом, в котором мгновенно потонули любые отражения. Блики переполнили комнату, перебрасываемые от одной стены к другой, вспыхивающие все новым и новым пламенем в посуде.
А потом исчез и огонь, и на его месте вдруг проступили изображения совершенно другого места, каменного, резного, погруженного в сдавленный зеленоватый мрак. За поверхностью стекол что-то двигалось, металось, искало непонятно кого, вдруг заметило открывшуюся его взгляду комнату и замерло, найдя. Широко распахнув глаза, оно смотрело с другой стороны и со всех сторон одновременно.
- Вы обрете божественность, - пояснил Ра'Авассил слабо, - и сильнейший из вас примет ее корону.
Свет мигнул и исказился, поплыв в воздухе разноцветными бесформенными кривыми. Звуки превратились в какофонию далеких и тихих голосов, крика, шепота, прижимающегося к самому уху, какого-то звона и едва только не песен. Потом что-то мигнуло, и комната снова была самой собой. Зеркал больше не было - вместо них в рамах висели листы абсолютного черного цвета, неспособных отразить ничего. Хозяин дома будто поник, согнувшись и сгорбившись, зачахнув над столом. По периметру комнаты, в случайных и нескладных позах, лежали неподвижные и, судя по закатившимся глазам и неподвижной груди, уже бездыханные тела хаджитских слуг. Альтмерка-служанка и телохранители как Тэссы, так и Клесум пребывали в состоянии едва ли лучшем, чем организатор ловушки. Не в силах стоять на двух ногах, плохо воспринимая происходящее вокруг, они, кажется, даже не смогли бы немедленно услышать, если бы их позвали собственные наниматели - да что там, если бы крыша вздумала рушиться на пол.
Тем заметнее становилось, что из шестерых гостей ни один не разделил их неясно чем вызванного состояния.


Двое из приглашенных не произнесли ни слова, также как и он сам. Остальные решили высказаться. Та'ир внимательно прислушался к их словам - и, даже больше, к тону и голосам.
Речь данмерки все равно неприятно удивила, хотя он и не ждал от благородной леди многого. Неприкрытое хамство, да еще и хозяину дома... давненько он с ним не встречался, за что можно было только испытывать благодарность Маре. А вот соотечественники удивили приятно. Мужчина напомнил отца, а слова и особенно голос девушки ласкали слух. Он по-прежнему не стал поворачиваться в ее сторону, но мысленно улыбнулся.
А потом...
Зеркала. Его со всех сторон окружили зеркала. Нет, если бы одно...
Страх был как нож, всаженный в масло, и реальность раскололась под его ударом, скидывая куда-то в удушающую бездну воспоминания. Он не мог отвести глаз от отражающей поверхности, в которую уставился первой, не мог отпрянуть, закрыть глаза, наблюдая там тот самый, давно пережитый и забытый ужас, хотя реальность ничего особенного там не заметила, кроме застывшего как статуя юноши в темной рясе с исказившимся лицом. Жалкие секунды паники казались вечностью возрожденного кошмара. А потом, со звуком разбившегося стекла, еще до того, как зеркала перестали быть зеркалами, он пришел в себя. Посмотрел на пол, увидев осколки бокала, видимо, он случайно задел его. Все, страх ушел, выскользнул склизкой липкой жижей из сердца. Та'ир заставил себя снова поднять глаза.
Взгляд из потустороннего нечто заставил вздрогнуть, хотя теперь он лучше совладал с собой и на его лице ничего не отразилось. Это... не то, чего он ждал, не то, что ему было нужно, но, вероятно... возможность? Что-то, что будет важным? Речь хозяина была слишком невероятна, чтобы принять ее как рабочую гипотезу, но что-то - кто-то - и правда стоял за его словами.
Тихий отголосок останавливающихся сердец пробился через болезненную, дезориентирующую какофонию света и звука и коснулся его сознания. Та'ир оглянулся, тряхнув головой, чтобы избавиться от цветных пятен перед глазами и звона в ушах, и помрачнел, увидев тела погибших слуг.


Убранства богатого особняка были приятным разнообразием после недель проведённых на дорогах и в дешёвых тавернах, хотя оно могло бы обойтись без тошнотворного запаха пряностей, столь любимых каджитами. Несмотря на мягкие подушки и богатый выбор еды, чувство уюта тщетно пыталось преодолеть растущую стену подозрения внутри Фарида. Поведение хозяина дома заставило его хмуриться только больше. У торговцев вроде него время зачастую становилось синонимом денег. И ещё наёмника не оставляло смутное ощущение, что каджит не уделяет столь пристального внимания ответам на свой вопрос, больше следя за их реакций и ожидая чего-то.
Наконец, Ра'Авассид перешёл к делу. Лучше от этого, правда, не стало. Хмурый взгляд Фарида улетучился, сменившись расслабленным выражением лица. Ну да, конечно, руку на отсечение, воля судьба. Осталось только... а вот и речь об избранных богами. Нет, не то чтобы данные слова не могли нести крупицы правды в них. Нереварин, в своё время, обеспечил Морроувинд ещё парой незаслуженных лет затяжного загнивания. Жрецы данмеров, безусловно, не согласились бы с вердиктом трудам их героя. Если бы только каждый культ, вещавший про очередного избранника и любимца богов, действительно приводил к чему-либо кроме промывания и без того пустых голов. Наёмник уже готовился встать и покинуть помещение, и только эфемерный интерес к тому, на какой ноте закончит свою речь каджит, откладывал это решение.
Тем временем, речь торговца явно близилась к кульминации, когда по всей комнате раскрылись створки окон. Кульминация затягивалась, как с сожалением отметил про себя наёмник. Наличие за створками зеркал не произвело на него особого впечатления, хотя он тут же отметил про себя, что скорее всего они сделаны из эбонита или схожего материала. Устало вздохнув, Фарид решил уделить толику внимания трюкам и магии, которыми собирались впечатлять собравшуюся аудиторию. Результат ожидания превзошёл все лежавшие на поверхности предположения, когда зеркала стали показывать изображение как будто бы из другого мира. Правая рука опустилась на рукоять меча, но лицо редгарда продолжало сохранять расслабленное невозмутимое выражение. В его глазах теплилось противоестественное приятное удивление. Глубоко внутри педантичный голос отметил, что эбонит давно известен как материал способный к определённым взаимодействиям с даэдрическими существами. И заключение их душ внутри предметов из этого материала могло быть лишь поверхностным применением этих свойств. Происходящее могло показаться более чем реальным и даже представляющим определённую угрозу. И вполне могло иметь приемлемое объяснение. В высшей степени профессиональный трюк, если, конечно, это было трюком.

К великому сожалению Фарида, его раздумья по поводу возможных объяснений увиденного, как приземлённых так и более сверхъестественных, были прерваны совершенно прозаической кульминацией речи хозяина дома. Избранный среди избранных, первый среди равных, божественная сила и метафора про корону. Оставалось только дополнить это фразой "только здесь и только сейчас, повысьте свои шансы стать избранным за пять сотен септимов!". Но тут свет начал неестественно преломляться в воздухе, а уши уловили плохо разбираемые голоса. Уже появившаяся на лице наёмника гримаса стала почти болезненной, как минимум от разочарования.
Иллюзия рассеялась, а хозяин дома обмяк. Что больше привлекло внимание Фарида, так это осевшие мёртвыми мешками у стен слуги. Да и молчаливые гардеробы при дамах тоже выглядели не на все сто септимов, и даже вряд ли на пятак. Зеркала из окон пропали, замещённые чем-то лишь отдалённо напоминающим о них. Но это редгард отметил уже мельком, пока вставал из-за стола. Посох, выписав пируэт в воздухе, оказался на левом плече, удерживаемый рукой.
Первым на повестке дня была проверка ближайшего слуги-каджита на признаки жизни. Остальные приглашённые, на первый взгляд, ещё не развалились под грузом избранности. Своими слугами могли бы заняться и сами дамы, для разнообразия. Лишняя мозоль или две на память об этой ночи им не повредили бы. Недовольная гримаса не исчезла с лица Фарида даже когда он присел у тела и осторожно протянул правую руку, чтобы проверить пульс.


Это оказалось пострашнее любого полуночного кошмара – не образами, нет, но почти неуместной, подспудно давящей реальностью происходящего, ощущением полной причастности и обращённым с другого конца (с другой стороны?) мира тяжёлым взглядом неведомого – безумно ищущего и вдруг нашедшего. И всё же это было восхитительнее любого чуда – всё ровно тем же, и ещё возможностью прикоснуться к совершенно необъяснимому, за чьей тенью он так долго гнался – и вдруг нашёл, хотя, конечно, скорее уж попался в сеть, но одно без другого сложно представить.
А ещё это, конечно, было чрезвычайно интересно.
Он смотрел на умирающий свет сквозь раскрытую ладонь, замерев слегка неестественно; вскинувшись на свободном локте, прикрываясь сведёнными вперёд плечами и подтянув колени к себе, как будто попытавшись в последний момент укрыться за ними, и медленно, тягуче отсчитывал про себя мгновения – до самого последнего, когда что-то на небольшую долю секунды ослепило все его чувства и вернуло более-менее привычную картину мира на место. Перепутавшиеся детали, не справившиеся с изменением, явный побочный эффект завораживающего превращения, развалились вокруг поблекшими силуэтами, эффектно давая понять – в этой комнате есть по крайней мере один избранный: темноволосый, совоокий и полностью живой.

Морвейн поднялся с пола – легко и уверенно, как если бы был привычен переживать подобное по десять раз на дню; себя он не чувствовал столь собранным, сколь хотел казаться, но ни минуты не сомневался, что вскоре придёт в форму. Несколько шагов прошли точно по инерции, затем он остановился, оглядываясь вокруг заново, словно бы пропустил последние несколько минут, и бегло отмечая постепенно нарастающее оживление. Качнул головой, плотно сжал губы – его ладонь тотчас же засияла слабым, блеклым, лишённым оттенка, но постепенно нарастающим светом.
В несколько широких, быстрых шагов он достиг входной двери – резные створки, и, насколько можно было разглядеть, пустая прихожая за ними не претерпели никаких изменений, однако на попытку мягко и исподволь устранить себя с пути не отозвались никак. Кажется, Морвейна это вовсе не смутило и даже не разочаровало – он равнодушно пожал плечами, парой уверенных пинков проверил замок на прочность и на том успокоился.
Затем он обернулся.
- Ну как, – его взгляд устремлялся от порога в высокого редгарда, склонившегося над одним из слуг, – умерли?
Голос его был ему совершенно несообразен: молодой, высокий, слегка шероховатый, как будто после недавней ангины; в голосе не звучало ни злорадства, ни удивления, ни сочувствия или сожаления – лишь отстранённый интерес, как если бы речь шла о завтрашней погоде.

Она схватила мужчину за полы плаща, потянула к себе, помогая лечь прямо тут, на полу, недалеко от других слуг, которым повезло заметно меньше. Склонившись над ним, девушка торопливо достала несколько бутыльков из набедренной сумки телохранителя, содержимое одного из них влив в его искаженный от озлобленной гримасы рот полностью, другого - разделив на двоих. Клесум прошептала ему с явным требованием, чтобы не двигался, отдохнул, и все сидела так пару десятков секунд, низко наклонившись к своему слуге.
Кипящее, сквозь грудную клетку и выше, к горлу, рвущееся наружу. Загорается, как фитиль, резко, мгновенно, преображаясь так кратко с такой силой, так неестественно. Представшая перед взорами оставшихся Клесум радикально отличалась как от той, что располагалась на подушках в самом начале вечера, и от той, что со своеобразной заботой сейчас пыталась выходить своего телохранителя. Вскочившая рывком, она словно пылала праведным гневом, от глаз и до кончиков пальцев ног – все в ней едино сливалось в гул ненависти и угрозы, угрозы и ненависти, исходивших от нее так сильно, что это почти можно было ощутить физически. Нож, схваченный с пояса слуги, быстро нашел себе применение – приставленным к шее хаджита.
«Я презираю тебя. Я растопчу тебя. Всю оставшуюся жизнь ты проведешь в кандалах, опозоренный и униженный. Я позабочусь об этом».
- НЕМЕДЕЛЕНННО ОБЪЯСНИСЬ.
В голосе ее и следа не осталось от той сладости, нежности, теперь он звенел от гнева и не просто срывался на крик, кричал.
- ДАЭДРА?! СЕРЬЕЗНО?! КАК ТЫ ВООБЩЕ МОГ? ТЫ СУМАСШЕДШИЙ? КРЕТИН? НАИВНЫЙ ИДИОТ?
Клесум явно сдерживалась в словах, хоть в ее состоянии, сдобренном алкогольным и прочими опьянениями, это давалось трудно. Как будто в ней говорила толика уважения, оставшаяся к личности, которую девушка знала не первую неделю.
- ПРЕДЛАГАЕШЬ НАМ ПЕРЕУБИВАТЬ ДРУГ ДРУГА ПРЯМО ЗДЕСЬ? НАЧАТЬ С ТЕБЯ ТОГДА, А? ДА КАК ТЫ СМЕЕШЬ?
Она не выглядела той, кто может принести много вреда физически – со стороны логики. Со стороны тех эмоций, что кипели в ней, уверенности, с которой Клесум прислонила лезвие к шее хозяина дома, и все того же состояния, заметно развязавшего руки. Как будто бы до этого они были связаны.
Вцепилась глазами в его лицо еще раз, пытаясь найти хоть какой-то вразумительный ответ, но быстро бросила эту затею, попытавшись толкнуть мужчину ударом в грудь.
В бешенстве. В ярости. С желанием убивать таким страстным, что очень сложно было сдержаться, - да и не хотелось почти. Ей не было жалко людей, валявшихся у их ног. Ей не было жалко Бато, оклемается, с ним бывало и не такое и не только от чужих рук. Ей не было жалко друга, наставника, которого она только потеряла в лице Ра'Авассида. Все это можно было простить, на все это можно было бы закрыть глаза. Клесум не могла стерпеть только одного.
Контроль. Она потеряла контроль. Над ситуацией, над людьми, перестала чувствовать себя владелицей всего происходящего, почувствовала, как сквозь пальцы ускользает все то, что еще секунды назад дело ее самой спокойной, самой довольной женщиной во всем Нирне. Он посмел лишить ее самого главного. Он посмел выйти из рамок дозволенного ею сам - и помог выйти из них другим. Все было испорчено, все пошло под другим углом, все акценты не там, где нужно, все не так. Сколько ей понадобится времени, чтобы вернуть контроль над ситуацией? А сил? Возможно ли это теперь вообще, когда он сделал столь многое для того, чтобы сместить ее с трона, на который Клесум так привычно уселась в начале? Она чувствовала подход. Она чувствовала, что надо говорить или делать. Ощупывала почву, подбирала ключи. А что теперь? Начинать все сначала? После такого?
- Объяснись, или, Сеп тебя забери, я заставлю тебя объясниться.

Пульса не было. Если бы кто-то прошелся по комнате и проверил в отдельности тело каждого из хаджитов-слуг, то убедился бы, что все они мертвы. Ни на одном из трупов не было никаких повреждений. Просто их организм внезапно перестал работать, начиная от сердца и заканчивая нервной системой - и все.

Ра'Авассид издал кашляющий вздох. Он не пытался поднять на головы на Клесум или увернуться от ножа, приставленного к шее. Могло даже показаться, будто он избегает встречаться с женщиной и с остальными обманутыми взглядом, будто мучимый виной. Едва ли это в самом деле было так. Крик, зазвучавший рядом с самым лицом, заставил разве что рефлекторно дернуться в стороны уши.
- Он не даэдра, - послышался севший голос, в котором не угадывалось ни доли прежней силы и спокойствия, - он существо другого вида, другого рода. Князья имеют свои планы, но он не их часть. Даже его имени тут не знают. Впрочем, - он прервался на очередную порцию кашля, - у него и нет имени, оно ему не требуется. А ты можешь меня убить, девочка, разрушить мою репутацию и вывесить мое тело на городской площади, но это уже не имеет значения. Я сделал того, что от меня требовалось.
Бато начинал понемногу шевелиться. Пока что он напоминал контуженого, только начинающего приходить в себя. Ра'Авассид не повернулся в его сторону.
- Но от вас вовсе не требуется убивать другого. Напротив, жизнь каждого из вас - это теперь величайшая ценность. Каждый станет отдельной частью аватара. Наиболее сильный духом, наиболее благословенный - разумом, остальные - сердцем, руками, глазами... какой смысл возражать? Это нечто большее, чем вся твоя жизнь, Клесум. Чем все ваши жизни. Это свобода от увядания, свобода от распада, состояние, недоступное обычному смертному духу... мне жаль, что пришлось тебя обмануть. Ты же знаешь, я не люблю подобных вещей. Но есть поступки, по сравнению с которыми никакие принципы не имеют значения. Да и тебе ли не знать.

Тогда же раздался грохот. Обманчиво слабый, приглушенный расстоянием и стенами, он раздался откуда-то сверху, словно с крыши. Следом - низкий гул, в котором достаточно быстро стало чувствоваться рычание разгорающегося огня.
- А вот и они, - заметил Ра'Авассид вслух и впервые за все время монолога попытался приподнять голову с тем, чтобы уставить в потолок. На лице расплылась удивительно кривая, частично парализованная усмешка.
- Под столом, в полу, есть люк, - добавил он безлично, - было бы лучше, если бы вы воспользовались им. Безопаснее. Они хотят вас убить.

«Пфф, идиотский вопрос – Морвейн, мозги тебе даром достались, что ли, сам не видишь, и взглянуть тебе недосуг? Давай, это… весело!»

Он неохотно расстался с ручкой двери, приворожившей его своей соблазнительной неуступчивостью, и, отчаявшись дождаться ответа (десять секунд – великий срок, но он опасался остановиться, задуматься и, может быть, даже испугаться, и отвлекался как мог), сам склонился над ещё тёплым, пушистым и благоухающим телом. Посмотрелся в чужие глаза, как в зеркало, повернул чужую голову влево-вправо, потряс чужой рукой, проверяя её на жизнеутверждающее биение крови – и не находя его. О да, действительно и несомненно умерли.
Какая прелесть.
Не все, впрочем – вот, хозяин вечера и, в списке прочих торжественных титулов, устроитель незабываемых вечеринок понемногу начал оживать, и это, при всех прочих равных, было к лучшему – чёрт с ней, с репутацией вообще, но прослыть коварным мясником-чародеем, злодейски умертвившим всех обитателей особняка, было бы как нельзя некстати. К тому же, кому, как не ему, теперь объяснять, что это было, зачем, и как бы на досуге половчее повторить это в домашних условиях – о чём-то он уже оговаривался, севшим, усталым голосом, но вроде бы внятно и связно. Эк его проняло, а, казалось бы, ни единого заклинания – просто чистый, полный эмоций вопль над ухом, лучшее средства против шока. Его, Морвейна, в том числе.

«Кто «они», что это всё за катавасия, и, клянусь нашим новым общим богом, сир, вам лучше не умирать, пока вы не растолкуете мне всё досконально», - проговорил он тщательно про себя, но произнёс только:
- Кто…
Он осёкся на полуслове, когда его речь, не успев начаться, прервалась внезапным шумом, и вскинул голову вверх, вглядываясь в потолок – не моргая, сурово и непреклонно, с явным намерением понять, а лучше – увидеть, что за дрянь там, наверху, настолько лишилась чувства такта, что настолько бесцеремонно перебивает его попытку выяснить отношения и, заодно, суть происходящего. Да, да, ровно же настолько бестактна добрая половина его хороших знакомых, но…
В картине не было ничего особенного; суматошное мельтешение жизни на грани восприятия сейчас можно было наблюдать в любом трактире, а днём – даже на сколько-нибудь оживлённых улицах. Сейчас, однако, кучка неизвестных сумасбродов, снующих по крыше, внушала несомненную тревогу, особенно в свете последних слов хозяина.

- По крайней мере, просто «убить», а не «пожрать души и выблевать зеленозадыми уродцами», - спокойно констатировал он. – Уже радует. Всё же, ради нашего общего блага тебе лучше слезть со стола, открыв мне путь к спасению, дружище.

Ни дыхания, ни пульса. Слуга сломался, словно игрушка, без каких-либо видимых ран. Фарид ещё раз осторожно осмотрел труп, и лишь убедился в очевидном. С печальным вздохом, он посвятил пару секунд молчаливой молитве и закрыл глаза усопшего. Он мог, по крайней мере, сделать это для умершего. Впрочем, его забота ограничилась лишь тем телом, к которому он подошёл. Наёмнику не пристало брать на себя роль жреца мавзолея. Да и мысли его были о более насущных проблемах, нежели заботе о безвременно почивших. Духами пусть займутся те боги, в которых они верили. А живыми придётся заняться самим живым. И Фарид планировал остаться таковым.
Его внимание сосредоточилось на хозяине дома, выглядевшем весьма паршиво. Примерно так, должно быть, выглядеть тот, кого жизнь решила побить авансом за все оставшиеся годы. И бушующая буря в миниатюре, по совместительству являвшаяся особой женского пола на их празднике жизни, отнюдь не способствовала укреплению шансов каджита сказать что-нибудь дельное в качестве выступления на бис. Наличие в её руке кинжала также не вызывало восторга. Сложно пылать любовью и обожанием к тем, кто торопится размахивать клинком налево и направо, когда их всего лишь интересуют ответы на вопросы. Далеко не всегда грубая физическая сила способствовала улучшению ситуации, как знал это любой уважающий себя и свою шкуру наёмник. Качнув головой, редгард было направился к каджиту и новоявленной, если не сказать яростной, поклоннице его риторики, но остановился в нескольких шагах от них. В конце концов, у неё было достаточно времени воспользоваться ножом. Скорее Ра'Авассиду больше угрожало то, что его так подмяло во время... ритуала? Игры зеркал?
Дама, хотя Фарид уже мог предложить с пол десятка более пылких и живых терминов, начала брать себя в руки. Возможно, это проявление энергии и напористости было уместней в их ситуации, чем обычная истерика и аристократический детский гнев, которого он скорее ожидал. Но пока наёмник не был так уверен, и ещё гудящие уши этому вторили. Во всяком случае, брить каджита вроде бы уже раздумали, что вселяло определённую надежду на лучшее для гордой нации. Не говоря уже о том, что Фарид не рассчитывал начинать ночь с сомнительных ритуалов, и заканчивать лицезрением голой обритой задницы контрабандиста, даже если и известного.
Небольшая передышка и отсутствие перспективы отравления железом благотворно повлияли на подкосившегося хозяина. Тот даже смог начать речь в казавшейся уже столь близкой и родной религиозной манере. И она снова была прервана, правда чем-то куда более привычным ушам Фарида. Иногда тихий, иногда громкий. Звенящий, гудящий, глухой, шипящий. Разные формы, одна суть. Это был прекрасно знакомый и одновременно новый для него звук опасности, грядущей сверху. Объяснения Ра'Авассида, в кои-то веки, оказались своевременными и куда более жизненными. Но их наёмник выслушивал уже шагая в его сторону.

Хмыкнув в сторону остряка (право, людей убивали и за шутки получше), Редгард кинул ему свой посох.
- Держи, потом вернёшь.
Освободившиеся ручищи подхватили каджита. Фарид бесцеремонно закинул полы длинной одежды на самого Ра'Авассида, чтобы те не путались под ногами. Торговец казался почти миниатюрной игрушкой в его руках, даже с учётом размеров его одеяния, заслуженно получившего недовольную гримасу редгарда. Короткий секундный взгляд в сторону дамы был прерван далёким от всякого уважения и пылкого интереса глухим голосом:
- Посторонись!
Не особо рассыпаясь дальнейшими предупреждениями, редгард мощным пинком перевернул и отбросил стол в сторону. Большой палец, несмотря на привычную осторожность, с болью отметил наличие на ногах сандалей, не сильно смягчивших удар. Фарид окинул быстрым взглядом присутствующих, но остановился на даме.
- Дамы вперёд. Не забудь свой резной шкаф. И верни нож, а то случайно поцарапаешь.
Встав в монументальную позу и почти бережно перехватив каджита поудобней, Фарид всем своим видом показывал, что не собирается демонстрировать чудеса ловкости и открывать люк пальцами ног.

Остальные были мертвы. Не было смысла их осматривать, они просто переставали существовать, если он закрывал глаза, опустошенные, начисто лишенные жизненной силы. Та'ир снова припомнил момент, когда что-то забрало ее, и содрогнулся внутренне.
Он на время переключил внимание на еще выжившего, телохранителя, которого девушка уложила на пол. Вероятно, ему как раз нужна помощь, но... протянув руку, прикоснувшись к его шее и сосредоточившись, юноша не нашел ничего. В редгардом все было в порядке, только некоторое истощение и шок, уже сходившие на нет. Бороться с этим было нецелесообразно, само сойдет на нет, а попытка исцеления только затратит лишние силы.

Та'ир снова вернулся к безвременно почившим. То, что он испытывал по их поводу, было не жалостью... скорее, тяжкое мрачное недоумение, как такое могло случиться. Так легко и беспощадно. От этого становилось жутковато, но не страшно, а тошно и грустно. Он припал на одно колено и сцепил руки перед собой.
Читать молитву вслух казалось неуместным, пусть Мара и покровительствовала хаджиитам и почиталась ими. Поэтому губы юноши шевелились беззвучно.
"Мара, Матерь наша милостивая, утешение приносящая, имя Твое есть Любовь, прими детей Твоих, почивших безвременно, освети их путь посмертный, смягчи боль утраты..."
Слова были достаточно хорошо знакомы, чтобы читать их без запинки, вообще не привлекая вк этому сознание. Он замкнул первые строки молитвы в мантру, помогающую сконцентрироваться. Сосредоточился на окружении. Может, вокруг изменилось что-то, недоступное обычному глазу?
Покажи мне свои секреты...
Юноша молча ждал, впитывал, искал мистические следы потустороннего вмешательства. Должно же быть что-то...
Ничего?
Раздавшийся грохот заставил его прервать медитацию и открыть глаза. Выслушивая объяснения хаджиита, монах поднялся на ноги. Бежать... ну что же еще остается. Юноша послушно потянул крышку люка, распахивая его, и протянул руку девушке, приглашая ее эвакуироваться первой.

И они с таким согласием, без всяких сомнений лезут в очередную вполне-может-оказаться-ловушкой ловушку? Да еще и ей предлагают пройтись первой? Еще и дерзят? Только-только успокоившаяся Клесум начала закипать вновь, не утруждая себя в том, чтобы как-либо теперь это демонстрировать. Придется припомнить. Всем. Как-нибудь. Уж она придумает способ.
- Бато, иди вперед.
На состояние слуги пришлось закрыть глаза, хотя этим теперь она была недовольна чуть ли не больше чем переменами в Ра'Авассиде. Да и были ли эти перемены? Возможно, она не потеряла друга и учителя, просто он удосужился раскрыть себя с той стороны, о которой девушка могла только предполагать. Печально, но не бесполезно - религиозными фанатиками манипулировать чуть ли не легче чем наркоманами.
Клесум проигнорировала руку, протянутую ей, абсолютно не было желания сейчас хоть как-то взаимодействовать с кем-то из присутствующих, слишком уж они раздражали своей послушностью перед ушастым. И в целом раздражали. И ситуация раздражала. Раздражало все. Мужчина спустился вниз, она следом, помешкав пару секунд. Кинжал из рук она не выпускала. Вдруг срочно захочется устроить кому-нибудь сеанс кровопускания?